Почему мы верим интуиции и не верим науке
Конфликт между логикой и интуицией, которая ей часто противоречит, лежит в основе современной поведенческой экономики, его же используют многие политики и популисты, считает невролог Роберт Бертон. В своем эссе он объясняет, почему свыкнуться с мыслью, что возможности человеческого мозга ограниченны, непросто, но необходимо. Публикуем перевод.
Раздумывая об источнике тревожного неприятного чувства, которое сопровождало недавние выборы президента в США, я вспоминаю своего одноклассника-задиру. Симпатичный, нередко даже очаровательный, чрезвычайно спортивный, задира (назовем его Майк) частенько и обычно без очевидного повода бил, пинал и толкал ребят в классе. К счастью, мне он никогда не досаждал по неясным тогда причинам.
Переместимся на двадцать лет вперед. Девушка Майка, с которой они долго встречались, ушла от него к другому, и тогда он зарезал ее нового парня. Вскоре после того, как его обвинили в убийстве и посадили в тюрьму, я столкнулся на улице с его отцом, и он внезапно проговорился: «А ты знал, что Майк сильно страдал дислексией?»
Стоило ему это сказать, и я тут же вспомнил, как трудно Майку давалось чтение вслух на уроках. Когда он спотыкался на простых словах, другие дети ерзали на стульях, хихикали и закатывали глаза. В ответ он их изводил.
Я до сих пор чувствую, как сильно мои одноклассники боялись Майка, хотя меня и коробит от мысли, что из-за нашего общего неведения мы были отчасти виноваты в его срывах. Что, если бы мы поняли, что школьные результаты Майка объяснялись неврологическими проблемами, а не тупостью, ленью и другими дурными качествами, которые мы ему приписывали? Если бы мы приняли недуг Майка, это изменило бы его жизнь? А нашу?
После этой встречи я часто раздумывал, можно ли на примере поведения Майка лучше вникнуть в возможную связь между гневом, экстремизмом и полным пренебрежением фактами, которое сегодня так распространено.
Я не отрицаю очевидные психологические объяснения (например, идеологические взгляды или склонность человека отдавать предпочтение той информации, которая соответствует его точке зрения) и не предполагаю, что чье-то поведение можно свеcти к одному-единственному мотиву.
Но благодаря истории Майка можно взглянуть на этот вопрос по-новому, заметить некую первичную динамику. Что, если у всего нашего вида, у подавляющего большинства людей серьезные проблемы с математикой и наукой (по аналогии с дислексией Майка)?
Неважно, размышляем ли мы над плюсами и минусами изменения климата, ролью эволюции, преимуществами и недостатками вакцинации, онкоскрининга, правильного питания, генной инженерии, экономических моделях или о том, как улучшить местное дорожное движение — мы должны спокойно работать со статистическими и научными методами, сложными расчетами вероятности и соотношениями «риск — выгода», не говоря уже об интуитивном понимании разницы между фактом, теорией и мнением.
Даже моральные решения вроде классического «можно ли пожертвовать одной жизнью, чтобы спасти пять?» сводятся к расчетам относительной ценности жизни индивида против группы.
Если мы не можем справиться с интеллектуальной задачей, как мы должны на нее реагировать? Признаем ли мы нашу ограниченность и охотно ли согласимся, что у других могут быть более основательные знания и более интересные идеи?
Будут ли люди, которые не в ладах с цифрами, восхищенно благодарить тех, кто считает хорошо? Или осознание собственной некомпетентности вызовет защитную реакцию и приведет к отрицанию идей, к которым невозможно прийти с помощью одной интуиции?
© depart (Leonhard Lass & Gregor Ladenhauf). Rebus Cumulations
Представьте, что вы идете к терапевту на обычный плановый осмотр. После проведения ряда тестов он говорит вам, что один из ваших анализов крови — на смертельную неврологическую болезнь, которая сначала протекает бессимптомно — положительный.
Затем доктор объясняет, что у всех носителей заболевания анализ положительный (то есть нет ложноотрицательных результатов), но в то же время доля ложноположительных результатов (положительный результат анализа у здоровых людей) составляет 5%. После этого он хлопает вас по плечу и говорит: «Я бы на вашем месте не переживал. Это редкое заболевание, оно встречается у одного из тысячи».
Прежде чем мы продолжим, прислушайтесь: что вам подсказывает интуиция? Насколько высок риск того, что вы больны? А теперь уделите этому минутку и рассчитайте реальную вероятность.
Когда в 2013 году этот вопрос задали группе из 61 человека (туда вошли студенты, преподаватели и врачебный персонал Гарвардской медицинской школы), чаще всего респонденты отвечали, что больны с вероятностью 95%. Меньше четверти опрошенных дали правильный ответ — около 2%.
Тем читателям, которые сразу же ответили правильно, стоит подумать над следующим вопросом: показался ли вам результат в 2% интуитивно верным — или тот факт, что ваш анализ положительный, заставил вас переоценить вероятность болезни? А тем, кто не получил правильного ответа, стоит понаблюдать за своей реакцией на следующие объяснения.
Чтобы получить статистически верный уровень ложноположительных результатов по какому-то заболеванию, необходимо протестировать большое количество людей, которые им не больны. Если вы тестируете тысячу человек, то уровень ложноположительных результатов в 5% значит, что у 50 из них результат анализа положительный.
Если заболевание встречается у одного из тысячи (это уровень распространения), значит, только у одного человека из тысячи анализ действительно положительный. Следовательно, положительные результаты получит 51 человек из тысячи, из них у 50 будет ложноположительный результат, и только один человек будет действительно болен.
Итого уровень вероятности — примерно 2% (1/51 = 1,96). Такое объяснение верно, но кажется ли оно таковым?
Если учесть, что респонденты — представители Гарварда, люди, которые, скорее всего, с детства получали хорошее образование и ощущали поддержку семьи и коллег, то их провал теста на расчет вероятности ставит под сомнение традиционные объяснения вроде того, что американцы не сильны в математике и науке в целом.
Если представители образовательной элиты не смогли справиться лучше (75% попались на так называемую ошибку базового процента), то чего же ожидать от остальных? По иронии судьбы, вышеописанное исследование проводилось с целью выяснить, улучшили ли студенты свой результат по сравнению с 1978 годом (тогда также проходил подобный опрос) благодаря развитию научного образования за последние десятилетия. Не улучшили.
Возможно, самой известной иллюстрацией связи низких результатов в интеллектуальных испытаниях и искаженного восприятия является исследование «Unskilled and Unaware of It» («Неквалифицированный и не ведающий об этом»), проведенное в 1999 году психологами Джастином Крюгером и Дэвидом Даннингом в Корнеллском Университете Нью-Йорка.
Исследователи предложили группе студентов тест, в ходе которого нужно было дать оценку собственному логическому мышлению. В среднем участники ставили себя на отметку 66 по шкале от 1 до 100, что доказывает, что мы в большинстве своем переоцениваем свои навыки (так называемый эффект «выше среднего»).
При этом те, кто по объективным измерениям попал в нижние 25%, неизменно переоценивали свои способности сильнее всех, а те, кто попал в нижние 12%, верили, что наберут 68 баллов из сотни.
Даннинг и Крюгер пришли к следующему выводу: «Люди, которым не хватает знаний или мудрости, чтобы показывать хорошие результаты, часто не понимают этого. Таким образом, та же самая некомпетентность, которая подталкивает их к неправильному выбору, лишает их и здравого смысла, необходимого для признания реальных способностей, своих и чужих».
Если рассматривать результаты студентов Корнелла в национальной перспективе, нельзя забывать о том, что в новой версии SAT (теста, который сдают для поступления в колледжи США) максимальный результат — это 1600 баллов за две части, а средний результат для поступления в Корнелл — 1480.
25% поступивших с худшими результатами набрали 1390 баллов и меньше. В то же время средний балл по стране составляет 1010, при этом более 90% сдающих имеют результаты хуже, чем первокурсники Корнелла, попавшие в нижние 25% списка. (И еще плохие новости: по данным Национальной оценки качества образования в 2016 году, только четверть старшеклассников имеют балл по математике выше среднего. Результаты старших классов по научным дисциплинам также приводят в уныние: тут за последние семь лет нет никаких улучшений.)
© Erwin Wurm
Хотелось бы верить, что причины этой депрессивной статистики — низкая зарплата в школах, отсутствие вдохновения у учителей, нехватка культурных стимулов и многолетняя атмосфера антиинтеллектуальности в стране.
Есть искушение назвать эффект «выше среднего» отражением особенностей личности, от высокомерия и нечувствительности к способностям других до глубокого нарциссизма, который не позволяет видеть достоинства окружающих. (Когда Трампа упрекнули в том, что он не очень хорошо разбирается во внешней политике, он ответил: «Я знаю об «Исламском государстве» больше, чем генералы, поверьте мне»).
Тем не менее одной психологией невозможно объяснить, почему эффект Даннинга — Крюгера неоднократно демонстрировался в самых разных образовательных и культурных направлениях и по отношению к различным познавательным навыкам.
Существует другой неуспокаивающий вариант: искаженное мышление и необъективная самооценка, проистекающие из нейробиологии, делают нас глухими к реальным доказательствам и доводам.
Можно попробовать представить мысль как строгий ментальный расчет, а также сопутствующее внутреннее чувство правильности этого расчета. Эти два процесса возникают благодаря пересекающимся, но самостоятельным механизмам и нейронным проводящим путям, поэтому они способны создавать различные нестыковки, варианты, которые могут даже противоречить друг другу.
Яркий пример — это феномен когнитивного диссонанса, когда так называемое рациональное мышление и убедительные научные доказательства оказываются слабее ощущения, что правильно противоположное мнение. Так происходит и в случае с гарвардским тестом: я могу легко вычислить вероятность неврологического заболевания в 2%, но не могу избавиться от внутреннего чувства, что на самом деле она гораздо выше.
Это расхождение проявляется даже на самом базовом уровне. В начальной школе мы учим, что вероятность того, что монетка упадет орлом или решкой вверх, составляет 50%. Несмотря на то что этот факт всем известен, ему противоречит подсознание, которое опирается на паттерны.
Если вы видите, что орел выпал двадцать раз подряд, умом вы понимаете, что вероятность орла или решки при следующем броске не зависит от предыдущих попыток, но подсознательно выделяете последовательность, которая противоречит исключительной случайности.
Под влиянием других подсознательных явлений, таких как врожденный оптимизм или пессимизм, некоторые из нас чувствуют, что череда, скорее всего, продлится (заблуждение «полосы удач»), в то время как другие считают, что вероятность выпадения решки увеличивается («ошибка игрока»).
Этот конфликт между логикой и противоречащей ей интуицией — во многом основа современной поведенческой экономики — очевиден, например, когда наблюдаешь за людьми, которые спешат к игорному столу, чтобы сразиться со счастливчиком, выигравшим несколько раз подряд, или во время игры в блэкджек увеличивают ставки после «полосы неудач».
Короче говоря, наше внутреннее ощущение мира может сильнейшим образом влиять на наше восприятие простейших расчетов вероятности.
Представьте мозг, в котором чувство, что человек что-то знает, никак не связано с центрами логического мышления, но зациклено на определенной идее. Неважно, какие аргументы или цепочки рассуждений доказывают, что эта идея неверна, — мозг будет по-прежнему поддерживать чувство правоты.
Мы все знакомы с таким поведением в крайней его форме — это несгибаемые всезнайки с абсолютным иммунитетом к идеям, с которыми они не согласны. Мы должны хотя бы допустить вероятность, что поведение таких всезнаек объясняется проблемой в нейронной сети, так же как и дислексия.
Я не большой поклонник того, чтобы объяснять нюансы человеческого поведения с помощью эволюционной психологии. Но тем не менее сегодняшние требования к математическим и научным познаниям людей сильно отличаются от тех, что были раньше, когда выживание зависело от быстрых расчетов (например, как лучше избежать встречи со львом: забраться на дерево или притвориться мертвым?).
Никто не применял теорию игр, чтобы выработать лучшие политические стратегии на Ближнем Востоке, никто не проводил сложных вычислений соотношения «риск - выгода», чтобы решить, стоит ли экспериментировать с генно-модифицированными сельхозкультурами, никто не использовал стандартное отклонение, чтобы определить, нормальны или ненормальны лабораторные показатели. Большинству из нас сложно запрограммировать видеомагнитофон.
© Sarah Sze
Даже когда мы умеем пользоваться новыми методами, часто на уровне интуиции мы не понимаем, что делаем. Многие из нас (включая меня) могут решить уравнение F=ma (второй закон Ньютона), даже не осознавая, что оно значит. Я могу починить сломанный компьютер, но понятия не имею, что конкретно я делаю.
Чтобы почувствовать, как далеко мы ушли от времен, когда все было гораздо проще, подумайте о старой как мир концепции коллективного разума. В 1906 году на ярмарке в Англии 800 человек попросили на глаз оценить вес быка.
Хотя оценки сильно разнились, статист Фрэнсис Гэлтон высчитал, что среднее арифметическое всех ответов отличалось от реальной массы животного не более чем на 1%. Поскольку в толпе были представители самых разных профессий, от фермеров и мясников до людей, далеких от животноводства, Гэлтон решил, что его выводы доказывают ценность демократии. Без опоры на какую-либо экспертизу коллективный разум дал более близкий к верному ответ, чем лучшие оценщики по одиночке.
Можем ли мы по-прежнему опираться на коллективный разум, фактор, лежащий в основе нашей веры в демократию?
Сложно спокойно смотреть на образованных родителей, которые отказываются делать прививки своим детям, предпочитая аргументы бывшей модели Playboy доводам признанных ученых.
Сегодня 42% американцев (27% выпускников колледжей) верят, что Бог создал людей за последние десять тысяч лет. Демография США меняется, и стоит задать себе вопрос: сможете ли вы в будущем доверять коллективному разуму выбор школьного учебного плана и политики в отношении прививок?
Я был бы счастлив, если бы усовершенствованная система образования вкупе с культурой, где больше внимания уделяется математике и науке, смогла бы восполнить эти пробелы.
И тут есть кое-какие хорошие новости. Пусть, несмотря на рост образовательных возможностей, научные и математические успехи в старшей школе остановились, среди учеников помладше немного сократились расовые и гендерные разрывы в уровне успеваемости.
Но многочисленные доказательства предполагают, что существует функциональное ограничение нашей способности интуитивно воспринимать современную математику и науку. Возможно, французский писатель XIX века Александр Дюма — сын выразил это лучше всех: «Меня огорчает мысль, что для гения существуют границы, а для глупости — нет».
Замените «глупость» на «ограниченность познания», и, как бы то ни было, у вас появится луч надежды. На ум приходит личный пример. Из-за значительных проблем с визуально-пространственным восприятием я не могу вызывать четкие картинки у себя в памяти, у меня большая проблема с запоминанием лиц и чтением карт, мне сложно сознательно воспроизвести в голове что-то увиденное ранее.
Несмотря на пристальное внимание со стороны терпеливых и понимающих учителей, я никогда не мог увидеть перспективу или визуализировать геометрию или тригонометрию. Для меня «вызвать в памяти какую-то картину» — такое же непонятное действие, как для человека с дислексией «читать, не прилагая усилий».
Я не стыжусь этого, но назовите меня глупым, ленивым, некомпетентным, жалким идиотом, и я найду способ заставить вас взять свои слова обратно.
Хотя тех, кого сильнее всего затронул эффект «выше среднего», сложнее всего убедить. В конце концов, гораздо лучше воспринимать наши недостатки как неотъемлемую часть человеческой сущности, чем притворяться, что их не существует или что их можно восполнить с помощью более убедительных аргументов, более упорных стараний или больших объемов информации.
© Francis Alÿs. REEL-UNREEL. 2014
Огромным шагом вперед будет признание того, что эти ограничения относятся ко всем. В мае 2016 года, комментируя популярность Трампа, Даннинг написал: «Ключевой урок концепции Даннинга — Крюгера состоит в том, что она так или иначе относится ко всем. Каждый из нас на каком-либо этапе достигает границы своего экспертного потенциала и знаний. Эти ограничения делают неправомерность суждений, которые лежат вне этих границ, незаметной для нас».
Неважно, случайно или с макиавеллианским умыслом, но в декабре 2016 года Трамп идеально точно выразил то, что охотно признают лишь немногие: «Думаю, компьютеры сильно усложнили жизнь. В эпоху компьютеров никто не знает толком, что происходит».
В последние годы главные споры в науке познания ведутся вокруг того, можно ли по-прежнему считать, что «обвинять» или «восхвалять» кого-то — это что-то значит, если свободная воля — это иллюзия.
Не брать на себя ответственность за свои действия — это прямая дорога к общественным беспорядкам; в то же время у излишне ответственного человека появляется чувство вины даже за те обстоятельства, которые очевидно ему неподвластны.
Мы судим подростков не так, как взрослых, потому что понимаем, что они хуже контролируют свои импульсы из-за гормонального всплеска и недостаточно развитой лобной доли мозга. Мы проявляем больше терпимости в отношении пожилых людей, если подозреваем у них слабоумие. Мы меньше виним убийцу, у которого обнаруживается опухоль мозга в области, которая отвечает за гнев и агрессию.
Не обладая твердым пониманием современной науки, в особенности когнитивистики, мы опираемся исключительно на интуицию — вряд ли это оптимальный подход там, где дело касается честности и справедливости.
Время задаться вопросом: не привели ли политическая фрустрация, гнев и неприятие противоречивых идей к тому, что человек разучился чувствовать, как работает реальный мир?
Лучшая защита от неуправляемых воинствующих режимов — это не выдать больше фактов или аргументов и не безжалостно разгромить противоположное мнение, а честно признать, что существуют границы как наших знаний, так и нашей оценки этих знаний.
Если бы молодежь учили не так категорично судить мысли других, они, возможно, относились бы с большей толерантностью и сочувствием к точкам зрения, которые отличны от их взглядов. Чтобы мир стал добрее, нужна новая форма общественной мудрости.
Несколько лет назад, на пятидесятой встрече выпускников, я увидел Майка. Он стоял в одиночестве в углу банкетного зала, наблюдая за бывшими одноклассниками. Заметив меня, он подошел. «Отец говорит, что ты невролог, — начал он. — Может, ты уже тогда подозревал».
Пожав мою руку, он продолжил: «Спасибо, что не смеялся надо мной». Пока я раздумывал, было ли это причиной, почему он никогда меня не обижал, Майк отвел взгляд и сказал, не обращаясь ни к кому конкретно (а возможно, ко всем сразу): «Может, если бы я только знал…».опубликовано econet.ru
Автор: Роберт Бертон
Перевод: Ксения Донская