Наталья Петровна Бехтерева, выдающийся нейрофизиолог, академик РАН, всю свою жизнь посвятила исследованию мозга. Она побывала в зазеркалье науки и на весь мир заявила, что верит в вещие сны, альтернативную реальность и жизнь после смерти. Научное сообщество не одобряло такую точку зрения, обвиняло ее в лженауке, увлечение мистикой и паранормальными явлениями, однако ее личный опыт доказывал — что-то точно существует.
Наталья Петровна Бехтерева, выдающийся нейрофизиолог, академик РАН, всю свою жизнь посвятила исследованию мозга. Она побывала в зазеркалье науки и на весь мир заявила, что верит в вещие сны, альтернативную реальность и жизнь после смерти. Научное сообщество не одобряло такую точку зрения, обвиняло ее в лженауке, увлечение мистикой и паранормальными явлениями, однако ее личный опыт доказывал — что-то точно существует.
Именно Наталья Бехтерева явилась основоположником науки о мозге, разобралась в механизмах работы памяти, человеческого поведения и сознания. И при этом она не побоялась утверждать, что верит в Бога.
Осенний сон
— Я росла домашним ребенком, воспитывалась бонной, носила бархатные платьица, косички крендельками. Самое яркое впечатление детства — папа вечером садится за рояль, и мы с моей подружкой вальсируем под незабвенный «Осенний сон» до головокружения. Папа был красивый, талантливый, прекрасно пел, всегда безупречно одевался, и на службе, и дома. Он меня очень любил — просто так, безоговорочно. А направляла по жизни — мама.
Я подросла и наизусть выучила историю моей прабабки, которая ввиду крайней семейной бедности решила из троих детей выучить только одного, Володьку, самого толкового. Из него вышел Владимир Михайлович Бехтерев (знаменитый русский психиатр и невропатолог, который поставил Сталину диагноз «паранойя» и через несколько дней после этого при загадочных обстоятельствах скончался. — Прим. автора). У меня тоже были младшие брат и сестра. А мама направляла в науку только меня, причем открытым текстом — «будешь ученой», и все. Значит, знала, о чем говорит!
Kur tu teci, kur tu teci, gailit’ mans?
Нам с братом дважды повезло — во-первых, мы остались в Питере, а могли оказаться где-нибудь в Иваново, во-вторых — попали в хороший детдом, костяк которого составляли дети из Латвии и поразительный директор оттуда же — Аркадий Кельнер, вместе с которым мы по вечерам разучивали навсегда оставшуюся в памяти песенку про петушка.
И если мама впечатала в матрицу моей памяти цель жизни — получить образование, то Аркадий Исаевич научил меня добиваться цели, воспитал гордость и внушил чувство собственного достоинства — то, чего, казалось бы, в детдоме никогда не привить. Он буквально в лепешку расшибался, только бы у воспитанниц не было двух одинаковых платьев или пальтишек, вещей убогих, несущих на себе печать нищеты.
Однажды всем нашим девочкам выдали для работы в мастерских ярко-оранжевые платьица, и на следующий день мы дружно нацепили яркие обновки в школу — форму тогда еще не носили. Боже мой, как орал на нас за эту нетребовательную, примитивную одинаковость наш любимый директор, а особенно досталось мне — лучшая ученица школы посмела подать пример другим и вырядиться в «приютское», чтобы нас все жалели, все равно что клеймо «сиротинушек» на себе поставили. Я до сих пор оранжевый цвет, если это не апельсин, ненавижу.
Я веду очень обширную деловую переписку. И только четыре адреса из нескольких десятков принадлежат моим личным адресатам. Одна из них — Эрика Леонидовна Калниня, детдомовская подруга. Наши кровати стояли рядышком, и она пыталась научить меня аккуратно заправлять постель. Не вышло. Но сколько раз она меня спасала от нагоняя и опоздания на завтрак! Теперь я могу не убирать постель хоть неделю, чтобы в ней нежился мой любимый кот. А доброта Эрики осталась со мною навсегда — как светлый лучик из тех далеких дней.
Я не думала, что должна исполнить материнский завет и получить высшее образование. Я вообще ни о чем не думала. Как пчела собирает воск, так и я действовала по впечатанной в сознание сверхпрограмме. В медицину я попала случайно. Летом сорок первого подала документы сразу в восемь вузов. Восьмого сентября сгорели ленинградские продовольственные склады, и перед угрозой блокады и голода все институты, кроме медицинского, эвакуировались. А я не хотела уезжать и осталась при медицинском. Поступали одновременно со мною семьсот человек, окончили институт — четверо. Остальных унесла война и голод.
Всю блокадную зиму, шесть раз в неделю, я шла через весь город в институт. Туда и обратно. В мороз и ветер. Видела, как на пятитонках увозят сложенные штабелями трупы. Вместе с остальными воспитанниками ходила на Неву за водой, а вечером — в единственный оставшийся в блокадном городе Театр музыкальной комедии, где легкомысленные песенки про любовь и юмористические куплеты пели синие от голода и холода артисты.
Наш любимый директор ушел добровольцем и погиб, а про нового, по фамилии Иванов, мне нечего сказать хорошего. Детдом весною по Ладоге вывезли на Большую землю. Нам добавили какие-то копейки на дополнительное питание, однако новый директор демонстративно отказался от денег «в пользу фронта», и мы продолжали голодать, а он — кормить свою немалую семью за наш счет. Кажется, до пятидесятых годов я не никак могла наесться досыта…
Умножая познание, умножаешь печали
В двадцать один год я окончила медицинский и поступила в аспирантуру — заинтересовалась тем, чего нам не преподавали, так как мозг и его деятельность в начале пятидесятых были не в фаворе — уж больно загадочны и мало материалистичны. А мне всегда хотелось заглянуть за грань, за предел, побывать там, где никто еще не был, хотелось понять, что делает человека — человеком.
В 1962 году мне предложили возглавить Отдел науки при Центральном комитете партии, а я так живо начала рассказывать партийным чинам, до чего интересным делом занимаюсь, что мне предложили создать базу для изучения процессов мышления при ленинградском Институте экспериментальной медицины.
Тогда мы изучали мозг примитивным методом — например, удаляли человеку опухоль и во время операции, чтобы случайно не задеть жизненно важные участки, сначала касались того или иного места электродами и все время с больным беседовали, просили рассказывать про свои ощущения. Замолчал, сбился, галлюцинации пошли — ага, не того района коснулись, обойдем. И таким образом выясняли, за что данный участочек отвечает. Боли пациент не чувствовал — в мозгу нет болевых рецепторов.
В те времена обычный электроэнцефалограф, который теперь есть чуть ли не в каждой поликлинике, считался чудом. А теперь позитронно-эмиссионный томограф, занимающий целое здание, показывает нам, как ведут себя отдельные нейроны, когда мы творим — например, мысленно сочиняем сказку — или «тупо» считаем от одного до ста.
Принято говорить, что у нас задействованы только 5—7 % мозговых клеток. Лично я на основе своих исследований склонна полагать, что у творчески мыслящего умного человек работают почти все 100 % — но не разом, а как огоньки елочной гирлянды — по очереди, группами, узорами. Между прочим, вы знаете, что у вас в мозгу постоянно действует детектор ошибок?
Он напоминает — «вы не выключили свет в ванной», обращает ваше внимание на неправильное выражение «синий лента» и предлагает другим отделам мозга его проанализировать, лента-то «синяя», но что кроется за ошибкой — ирония, незнание или небрежность чьей-то быстрой речи, выдающая волнение? Вы же человек, вам надо знать и понимать не один, а множество планов.
Оказывается, когда кто-то говорит «после всего пережитого я стал совсем другим», он совершенно прав — перестроилась вся работа его мозга, даже некоторые центры переместились. Мы видим, как люди мыслят, как вспыхивают огоньками отдельные активные клеточки, но еще не расшифровали код мышления и не в состоянии по картинке на экране прочитать, о чем вы думаете. Может быть, никогда и не расшифруем.
Более того, я допускаю, что мысль существует отдельно от мозга, а он только улавливает ее из пространства и считывает. Мы видим многое, что не в состоянии объяснить. Я встречалась с Вангой — она читала прошлое, видела будущее. По данным Болгарской академии наук, число ее сбывшихся предвидений — 80 %. Как у нее это получалось?
“Тетя Ванга”
Перед встречей с провидицей я хотела сосредоточиться и помолчать, но, как назло, мои болгарские коллеги-медики донимали меня ничего не значащими пустыми разговорами. В растрепанных чувствах, прервавшись на полуслове, я вошла через крохотные сени в комнату, где за столом сидела тетя Ванга.
Слепая, лицо асимметричное и все же бесконечно милое и чистое, как у ребенка. Она всех называла на “ты” и требовала, чтобы к ней обращались так же. А голос поначалу сердитый и пронзительный — не принесла я кусок сахара, который до встречи требовалось сутки носить при себе, чтобы он всю информацию впитал и передал Ванге. Я вручила ей подарок — красивый павловопосадский платок.
Она недовольно поморщилась: “Он же новый! Ничего о тебе не скажет! А что ты хочешь узнать?” Я объяснила, что хотела бы просто поговорить с нею “для науки”. Ванга пренебрежительно хмыкнула: “Для науки…”, но вдруг ее лицо приобрело ясное, заинтересованное выражение: «Вот твоя мать пришла, она здесь. Говорить хочет». А моя мама умерла в 1975 году, и я подумала, что сейчас «хитрая» Ванга от лица мамы начнет меня упрекать — почему это я могилку давно не навещала. Мне про подобные упреки рассказывали многие, побывавшие у Ванги.
Я решила ее опередить: «Она, наверное, на меня сердится?» — «Нет, не сердится, и при жизни тоже редко сердилась. Это все болезнь, все болезнь«, — Ванга в точности повторила мамины слова, которыми та извинялась за свою раздражительность, и вдобавок сильно затрясла руками и головой, изображая симптомы тяжелейшей маминой болезни под названием «паркинсонизм». «Вот такой у нее был дрожательный паралич, верно?» И у меня легкий холодок коснулся сердца — откуда она знает?..
Ванга передала мне две мамины просьбы — заказать у монахов в Загорске поминальную службу и поехать в Сибирь. Я удивилась — зачем Сибирь, почему? У меня там никого нет. «Не знаю, — сказала Ванга. — Мать сильно просит. А что это за место — Сибирь? Город? Село?»
Совершенно неожиданно, вернувшись в Ленинград, я получила приглашение в Сибирь на чтения, посвященные моему деду Бехтереву. Отказалась, занятая делами, о чем до сих пор очень жалею — чувствую, знаю, согласись я, и многое в моей жизни сложилось бы по-другому.
А еще Ванга сообщила, что мой отец не умер, а убит, и подсказала, где искать его могилу. И совсем уж поразила меня заявлением «Ты чего к замминистра ходишь, не твой он человек. Пообещает, но ничего не даст. Ходи к министру, это — твой человек«. Ну откуда ей было знать, по каким кабинетам власти ходит ее гостья из России? Догадаться о таком — невозможно. Жизнь показала, что и здесь Ванга не ошиблась.
И совсем невероятно в свете последующих страшных событий прозвучала фраза: «Что-то я очень плохо твоего мужа вижу, как в тумане. Где он? В Ленинграде? Плохо-плохо его различаю…»
Через несколько месяцев после этой встречи я потеряла мужа. Ванга рассказала про три смерти, случившиеся рядом со мною и сильно меня задевшие. И опять все так — с небольшим интервалом ушли из жизни моя мама, мать первой жены моего мужа и моя единственная близкая подруга.
«Ты, может, о себе беспокоишься? У тебя со здоровьем все в порядке. А сестра твоя все болеет. Да ты не огорчайся, и не умрет, все хворать будет«. Действительно, моя младшая сестра — инвалид первой группы, из тех, кто страдает, скрипит, да долго тянет. И она, и муж мой были от Ванги на одном расстоянии. Сестру Ванга видела, мужа — почти нет. Я не могу не верить в то, что слышала и наблюдала сама, даже тогда, когда этому нет объяснений. Ванга очень звала меня приехать еще раз. Может, и надо было…
Особые сны
Они виделись мне только под утро или днем, с полным ощущением того, что все происходит на самом деле. Просыпалась я всегда напряженная, взвинченная, нервная, с острой головной болью в области лба. В июле 1975 года я отправила маму в санаторий, под Краснодар. Получила ее письмо — бодрое, жизнерадостное, где она сообщала, что чувствует себя лучше и даже выходит в садик посидеть на солнышке, и очень обрадовалась. А через несколько дней снится мне сон — во сне я просыпаюсь, одеваюсь, слышу звонок в дверь, и почтальон приносит телеграмму: «Ваша мама умерла, приезжайте хоронить».
Прилетаю в село, узнаю людей, про которых мама писала, называю всех по именам. Мне говорят: «Надо идти в сельсовет». Просыпаюсь в отчаянии и слезах и хочу немедленно лететь в Краснодар. Муж и друзья успокаивают меня, снисходительно похлопывая по плечу: «Вы же ученая, мудрая женщина, вы мозг изучаете, да как можно верить снам, посмотрите, какое письмо хорошее, скоро ваша мама вернется!» И так они меня убедили, что я от своей затеи отказалась.
В августе получаю телеграмму: «Ваша мама умерла. Приезжайте хоронить», — все слово в слово написано. Приезжаю… узнаю на похоронах всех тех, о ком мама писала… иду в сельсовет за справкой о ее смерти. Да, я знала, как мама больна, тревожилась о ней, во сне моя тревога всплыла, приобрела отчетливую форму.
Но отчего я предвидела именно эту смерть, а не другие? Возможно, мама думала обо мне в последнюю минуту. Или душа ее в момент отделения от тела коснулась моего сознания. Ответить, почему возникают подобные сны, я пока не могу. Но прислушиваться к ним, наверное, надо.
Если бы я не знала, что некрасива, то сочла бы себя хорошенькой!
Огромную роль во всех моих «комплексах» сыграла мама. Мой ум она превозносила до небес, но что касается внешности и разных женских достоинств — о, тут шел другой разговор. Помню, как я танцую под папин аккомпанемент, а мама, склонив набок голову, говорит: «Все хорошо, но ножки — полноваты… полноваты ножки. Неплохи, но — полноваты«.И так придирчиво разбирала меня по частям, что сформировала стойкий комплекс уродины.
Дело доходило да абсурда — вы не поверите — в двадцать лет я могла часами рассматривать себя в зеркале и думать: «Право же, если бы я твердо не знала, что ужасно некрасива, то сочла бы себя хорошенькой!» Когда подружки хвалили мою внешность, я думала, как они ко мне хорошо относятся.
В первый раз я влюбилась в воспитанника нашего детского дома — обаятельного юношу нордического типа. Я никому об этом не рассказывала. Не знаю, почему мне сейчас это вспомнилось…
Наверное, потому, что очень легко, нежно и романтично все это было. Мне только исполнилось четырнадцать лет, моя некрасивость меня еще не тревожила, и мы вместе, держась в темноте за руки, смотрели в кинотеатре фильм «Песни о любви». Мне жаль нашу нынешнюю молодежь, которая проскакивает стадию первой влюбленности за несколько минут — как много они теряют!
Вот я через… ну сами представляете, сколько лет прошло, вспоминаю это чувство — здорово хорошо… А потом — уже зрелой женщиной, по страстной, сильной любви — я вышла замуж и все думала: «Ах, он говорит мне комплименты по доброте душевной, насколько же он меня любит, если я, такая страшненькая, кажусь ему красавицей«.
В 34 года я поехала в Англию, в Бристоль, на научную конференцию. И в кафе услышала, как за моей спиной меня обсуждают две буфетчицы: «Какая красивая эта русская, какие у нее замечательные ноги и эффектная фигура«. Они меня видели первый и последний раз в жизни и не догадывались, что я понимаю каждое слово. Я сразу бросилась к ближайшему зеркалу, посмотрела на свое отражение и тут же безоговорочно поверила: да, да, они правы, я же красавица!
На работу я всегда предпочитала принимать привлекательных женщин, которые идут в науку по требованию души, а не из внутренней ущербности и невостребованности. С удовольствием наблюдала, как они делают научную карьеру и расцветают.
Ночная тьма
Роковая закономерность моей жизни — чем ближе я подходила к какому-то эпохальному прорыву в своих исследованиях, тем сильнее меня преследовал и кружил жуткий хоровод горя, неприятностей и проблем.
Так, в конце шестидесятых, во время изучения «детектора ошибок», на нас написали отвратительную грязную анонимку. В 1989 году я наконец-то получила новейшую аппаратуру для исследований и вновь на какой-то день посмела подумать, что абсолютно счастлива, а потом…
В 1990 году умер от наркотиков мой тридцатисемилетний приемный сын Алик, и в ту же ночь я потеряла от инсульта мужа.
С 1989 года меня травили за желание открыть свой институт мозга и за стремление покинуть пост директора Научно-исследовательского института экспериментальной медицины. Я давно собиралась, как стукнет 65, все бросить и уйти в науку, чтобы не подписывать по три часа в день бумаги. Не поняли, взревновали, возмутились, особенно когда узнали, что во главе нового института — физик, мой второй сын Святослав Медведев. Расклеивали по городу листовки, где угрожали судьбой четы Чаушеску.
Предавали самые близкие друзья — я никогда не разделяла деловое и личное общение, все мои коллеги входили в мой дом, это теперь я крайне ограничила круг близких мне людей, а тогда только отмечала — ты и ты, неужели и ты — тоже?..
Что особенно больно — муж истово верил газетам и невероятно страдал, а мое нежелание оправдываться в некоей отсутствующей вине он воспринимал как косвенное ее доказательство и все время убеждал в необходимости ввязаться в полемику. Было очень тяжело видеть, как он переживает из-за меня, и еще больнее — чувствовать его плохо сокрытое недоверие. И слушать его советы: «Брось свое никому не нужное дело, и ты отдохнешь, как я это делаю«.
Мне казалось, что тяжелее этого периода, когда моя много лет лелеемая мечта вот-вот сбудется и все зависит только от меня, а силы — на исходе, предательство друзей подточило душу и поддержка близких больше всего похожа на подталкивание в спину по направлению к пропасти, хуже этого ничего и быть не может. Оказалось — может.
Не удержала
Сын Алик, доктор, красивый, умный, бесконечно любимый, трудный, позвонил ночью, сказал, что покончит с собою и хочет попрощаться перед смертью с отцом. Муж попросил меня поехать к нему. Мы уже один раз выхаживали Алика после тяжелейшего заражения крови, вытащили буквально чудом с того света. Чтобы не терять ни секунды, я сразу вызвала реанимацию и бросилась к сыну.
Перед закрытой дверью его квартиры застала растерянных врачей — на звонки изнутри никто не отзывался, и вдруг мне одной почудился сильный, как в анатомичке, трупный запах, которого не было и ни по каким логическим причинам быть не могло, и я поняла — все. Сына больше нет.
Когда принесли ключи и открыли дверь, Алик мертвый лежал на диване, с петлей на шее. Одно движение — и он мог спастись сам. Возможно, он затянул петлю, только когда услышал нашу возню за дверью. Может быть, рассчитывал и надеялся, что мы войдем и успеем его спасти. Его сердце остановилось всего несколько минут назад. Я взяла телефонную трубку и обо всем, как автомат, сообщила мужу. Мы с моей близкой подругой Р. В. вернулись домой.
И вновь только я одна у порога почувствовала все тот же леденящий душу трупный запах. Несколько секунд — и ощущение исчезло. Открыл муж, внешне — спокойный, выслушал, принес нам нарезанный арбуз, сказал, что идет спать. Под утро у него произошло кровоизлияние в мозг, и спасти его не удалось.
То, о чем можно было бы и умолчать
Шли месяцы. Я жила по инерции. Ездила в командировки, работала, но ощущение чьего-то присутствия в доме сохранялось. Странное гудение, похожее на шум волчка, шорох, скрип половиц. Я иду в ванную мыться. Слышу шаги. Они приближаются, потом — удаляются. Когда я выхожу минут через десять, Р. В. спрашивает, зачем мне ни с того ни с сего понадобилось выбираться из теплой ванны в коридор и почему я не отозвалась, когда она меня окликнула.
А вот еще: я стою у окна и вижу во дворе грустного человека с лицом моего покойного мужа. Может быть, мне показалось?.. Возвращаюсь в кухню и прошу Р. В. взглянуть, кто там стоит на улице, «вроде я уже его где-то видела». Она вбегает через минуту белая как мел: «Да это же Иван Васильевич! Он повернулся и к гаражам пошел, вы же знаете его особенную походку — ни с кем не спутаешь!»
Глубоким вечером я смотрю на большой, хорошо выполненный портрет мужа в спальне и наблюдаю, как медленно скатывается по полотну слеза из уголка нарисованного глаза — словно он огорчен, как часто бывало при жизни, моим поздним возвращением домой из гостей. Я безмолвно замерла у портрета, а моя тихо подошедшая подруга восклицает: «Да он плачет…» Потом слеза тает.
У меня есть много теоретических объяснений случившемуся, начиная от измененного состояния сознания, в котором мы обе, без сомнения, в те дни находились и котороепозволило нам перейти в иную плоскость бытия и видеть иные вещи, но гадать и комментировать вслух — нет, не хочу. Это — было, и все. Уверенность в реальности происходившего у меня полная.
Каждое загадочное явление как бы съедало часть моих и без того подточенных горем возможностей, мучили головные боли, внезапная сонливость, повышенное давление. Ну, хватит, — решила я и отправилась в больницу Четвертого управления. Здоровье мне вроде бы подлечили, но душа продолжала болеть. И тогда я обратилась к Богу. Бог, вера, отец Геннадий и мои близкие вернули меня к жизни, принесли утешение и покой. Дверь в Зазеркалье закрылась — на время, не навсегда.
Вы знаете, все еще будет!
Самый счастливый момент моей жизни? Мне многие не верят и недоуменно улыбаются, когда я об этом рассказываю, но я говорю чистую правду — подготовка доклада для открытия ХХХIII Международного конгресса физиологических наук и как апофеоз — выступление 30 июля 1997 года, которое прошло более чем блестяще.
Потом меня много снимали, но только один финн догадался и прислал фотографии с извинением — мол, я понимаю, что у вас есть и получше… Нет у меня ничего получше, все, наверное, так подумали, поэтому только одна его фотография теперь всегда стоит в кабинете как символ моего возвращения к себе после многолетнего, тяжкого, черного периода, когда я была не я, а моя тень.
Я выступала, читала лекции, занималась громадной организационной работой, но — не жила. Пока у меня не появилась очередная сверхзадача — доклад, который позволил оценить, сколько сделано в прошлом, и показал, что есть смысл в будущем. Я люблю своего сына, у меня прекрасная невестка и чудесная внучка, меня очаровал Нью-Йорк. Продолжает работать созданный нами Институт мозга.
Без сверхзадачи человеческое существование лишено смысла. Животные рождаются, дают жизнь новым поколениям, потом функция размножения угасает, и наступает смерть. А мы — мы не умираем, пока у нас есть цель — дождаться внуков и правнуков, написать книгу, увидеть мир, заглянуть в Зазеркалье… Старости не существует, и ничего не заканчивается, пока вы сами этого не захотите.
…Теперь в спальне нет печального портрета покойного мужа. Под одеялом на кровати нежится благородного облика золотоглазый рыжий кот. Под ногами бродят еще две кошки — очень старая и очень пушистая и ее толстая дочка средних лет. На стенах кабинета развешаны любимые пейзажи — Италия, все голубое, синее, много воздуха, неба и моря.
Нет настоящих вещей из прошлого, — Бог мой, какое прошлое, ведь ничего не сохранилось после репрессий, войны, эвакуации, — но есть овеществленные воспоминания о безмятежном детстве, тепле домашнего очага. Все невольно обставлено так, как было тогда. И на вопрос «Вы любите свою квартиру?» хозяйка тихо, с какой-то застенчивой улыбкой, отвечает: «Да. Очень…» Она переоделась по-домашнему — в роскошный «цыганистый» халат, ничуть не менее женственный, чем давешнее платье.
Мы смотрим старые фотографии в старом альбоме. Годы уносят все внешнее, и с возрастом душа человеческая постепенно освобождается от покровов и предстает в своем первозданном виде. Уже нет нужды нравиться, играть в какие-то игры. Можно быть самой собой, говорить что думаешь и как чувствуешь. Наконец понимаешь, что счастье — это то, чем можно прямо сегодня и сейчас поделиться с другими, нечто крошечное, хрупкое и ужасно важное — семга по четвергам, которой так любит лакомиться приходящая домработница. Отрез самой лучшей шерсти для дорогой подруги. Теплый автограф на подаренной книге. Или десять самых вкусных пирожных из французской кондитерской.
Мы бьемся с жизнью, думаем: вот получим премию, купим квартиру, машину, завоюем должность — то-то будем довольны! А запомнится навеки другое — как молодой и красивый папа играет на рояле старинный вальс «Осенний сон», а ты — кружишься, кружишься под музыку, словно лист на ветру…
А ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ ОБ ЭТОМ?