И родом оттуда это вечное чувство вины за благополучие, за «жить для себя» или даже «час для себя», за личное счастье. Оттуда страх, что если сегодня смеюсь, то завтра буду плакать, и мысль: «Что-то я долго лежу, надо полы помыть, и в коридоре, и на лестничной площадке». И все эти «перед людьми неудобно», «что соседи скажут», «на черный день», «а если завтра война?» и картинка в паблике под названием «Психология на каждый день» с советом: «Если счастлив — молчи об этом…» «Совок», неубиваемый «совок» в наших головах — тут как тут, вместе с условностями, несвободой, неуважением и нелюбовью к себе.
Когда я вхожу в дом с покупками, вся такая предвкушающая шуршание обертками, разглядывание и примеривание, Ася тут же выхватывает сумки у меня из рук, все оттуда вываливает, начинает есть, если это еда, и мерить, если это обновка. Я не успела кроссовки снять, а она уже рвет упаковки, жует и валяется на кровати в новых джинсах. Может, даже в моих новых джинсах — мгновенно осваивает свежие поступления, вводит их в оборот.
Я все думала, почему меня раздражает такая стремительность? Потом решила, что это привет из советского детства, когда новые вещи в гардеробе детей были редкостью — как и гастрономические изыски. И хотелось продлить миг знакомства с ними и растянуть и насладиться радостью обладания.
Так, из новогоднего мешочка с конфетами сначала съедались изюминки в сахаре, потом ириски, потом карамельки «Гусиные лапки», «Снежок» и только потом — шоколадные «Белочка» и «Мишка». А кто помнит, как мама хранила в шкафу коробку конфет «к празднику» или баночку майонеза с чуть подржавленной крышечкой — для оливье к Новому году?
Но все эти по нынешнем временам жлобские причуды — не самое поганое, что нам досталось оттуда. Из СССР.
Отец моей школьной подруги был хирургом, да еще и высоким голубоглазым блондином с длинными «хирургическими» пальцами. Он читал много книг («папин» кабинет — это где с четырех сторон до потолка полки с книгами), иногда играл на гитаре, ездил по заграницам (тогда это было редкостью), привозил дочери оранжевые пеналы и иногда забирал ее из школы на своей классной машине «Жигули». Больше ни за кем из нас не приезжали родители.
Когда она не сдала первую сессию в меде по причинам неудавшейся на тот момент личной жизни, разборок и всего причитающегося, отец-хирург перестал с ней разговаривать. Как выясняется сейчас — когда нам уже за сорок, — перестал навсегда. И сразу же врезал замок в ту заветную дверь в кабинет. Дочери больше не было хода — ни в его комнату, ни в его жизнь. Потому что он в нее, типа, верил, а она его, типа, предала.
Еще в одной семье отец по сей день считается гением — поэт, художник, интеллектуал, блестящее образование, феноменальная память. Плюс неустанное саморазвитие, личностный рост. Люди тянутся к нему, как с ним интересно! Провел вечер рядом с таким человеком — и словно отпил из источника знания, просветился и просветлел…
Когда гений узнал, что его дочь беременна и собирается замуж, — сказал, как отрезал, что она ему больше не дочь. Не одобрил выбора, да и сам факт беременности нанес ему травму… Их отношения на этом закончились. Мать ей что-то шлет втайне от мужа, какие-то деньги, какие-то весточки, но отца девочка потеряла.
Другой отец и сам богатая творческая натура, и дочку растил в том же духе. Заметив способности к стихосложению, требовал, чтобы «ни дня без строчки», чтобы она каждый день приносила ему на анализ новое стихотворение. И она приносила, старалась, а еще училась, работала, выходила замуж, рожала ребенка…
А в какой-то момент оказалось, что поэзия — это, скажем, ну не так актуально, что времени на стихи не остается, надо вести хозяйство, а муж не из тех, кто скажет: сиди, дорогая, пиши сонеты, а я займусь остальным. И когда отец понял, что издания стихотворного сборника дочери ему придется подождать, он не порвал с ней совсем, нет, но при каждом удобном случае намекает, как разочарован, как она напрасно похоронила свои способности, какая она на самом деле ленивая, раз не пишет все новых произведений.
Ей за квартиру надо деньги отдавать, с ребенком уроки делать, обед на семью сварить, а отец ей: «Почему не пишешь? Все ждешь вдохновения? Какой же ерундой ты выбрала заниматься в жизни…»
А еще недавно Андрей Лошак на Facebook написал: «У метро «Университет» подошел старичок с палочкой, бородкой, в поношенной джинсовой куртке — классовый инстинкт почуял в его облике что-то родное. Запросто мог бы быть другом отца. Он неуверенно посмотрел на меня и спросил: «Простите, вас художественные альбомы не интересуют?» Все из той же классовой солидарности сказал, что да, интересуют».
И у многих отозвалось, мои ровесники вспомнили своих родителей.
У нас тоже дома были альбомы по искусству, пластинки, поэзия, проза — корешки до сих пор перед глазами — буквально и в переносном смысле. И отец тоже из этого поколения шестидесятников, родившихся чуть до, во время или сразу после войны. Стремившихся, читавших, слушавших радио «Свобода», мысливших, споривших, носивших клеши, водолазки и батники с острыми воротниками.
Они так серьезно задумывались над смыслом жизни, они так хотели его найти. И находили, теряли, снова находили, спорили о поэзии, были физиками и лириками одновременно, ссорились с друзьями, если расходились с ними по абстрактным, умозрительным вопросам… Все это вызывает уважение, восхищение, гордость за них. Но.
Все это не про счастье.
Нет, не про счастье.
Наши отцы не знали, что счастливым быть прилично и хорошо. В принципе, это и есть цель желанная — твое личное счастье. И безусловную любовь не очень-то понимали. Понимали требовательную — и были требовательны и беспощадны к себе и своим детям (и своим женам).
При всей своей продвинутости они жили в государстве, где на полном серьезе считалось, что общественное выше личного, а счастье вообще в труде и смысл жизни надо мерить пользой, которую ты принес стране. А главное, твоя сегодняшняя жизнь не имеет никакого значения — знай себе наращивай производительность труда и строй светлое будущее неизвестно для кого. С некоторыми оговорками, но наши отцы в это верили. И еще верили, что на их долю выпало много свободы. Оттепели.
Но что толку от их образованности, интеллекта, широких интересов, знания живописи, литературы, профессиональных успехов, если они не были счастливы и не сумели сделать счастливыми своих детей, а то и отказались от них с формулировкой «я растил тебя не для этого»?
А для чего?
Это только кажется, что мир изменился, что с гаджетами жизнь совсем другая пошла, что личная свобода и интересы личности теперь учитываются хотя бы самой личностью. Нет. Мы, как и наши отцы, «дети страшных лет России» и носим в себе страхи и комплексы советских родителей. Я, во всяком случае, ношу. Родом оттуда это вечное чувство вины за благополучие, за «жизнь для себя», за личное счастье.
Все это очень недавно было — мой отец работал в газете «Социалистическая индустрия», а мама — в райкоме партии. А в шестом классе учительница по русскому и литературе, старый коммунист Надежда Михайловна, заметив мой маникюр (с прозрачным лаком), сказала: «Я расскажу в парторганизации, чем занимаются дети работников райкома — ногти красят». Я так испугалась, что срезала весь лак лезвием, прямо на уроке. Больше не придумала как.
Она тут, совсем рядом хронологически и физически, вся эта идеология хождения строем и в ногу, все эти месткомы, парткомы, комсомольские организации, собрания, где прорабатывали мужей, уходящих из семьи, девочек, которые «бегают на танцульки» вместо того, чтобы стоять у станка, где осуждали за макияж, длину юбки, роман с женатым… Все это было делом бдящей общественности и поводом для порицания.
И родом оттуда это вечное чувство вины за благополучие, за «жить для себя» или даже «час для себя», за личное счастье. Оттуда страх, что если сегодня смеюсь, то завтра буду плакать, и мысль: «Что-то я долго лежу, надо полы помыть, и в коридоре, и на лестничной площадке». И все эти «перед людьми неудобно», «что соседи скажут», «на черный день», «а если завтра война?» и картинка в паблике под названием «Психология на каждый день» с советом: «Если счастлив — молчи об этом…» «Совок», неубиваемый «совок» в наших головах — тут как тут, вместе с условностями, несвободой, неуважением и нелюбовью к себе.
И когда психолог говорит: «Полюбите себя, принимайте себя в любом виде и состоянии — успеха и провала, в процессе наступления и отступления, в активности и бездействии», — я не понимаю, как это сделать! А ведь прочла родительскую библиотеку, хожу в музеи и театры, мне знакомы все виды эмпатии и в целом я хороший человек. Но счастливой быть не умею. Не знаю, как это. Наука и искусство, литература и живопись этому не учат. Как же мне учить этому своих детей? Или пора самой у них учиться?
Однажды, когда молодость давно закончилась, ошалев от неврозов и жалости к себе, я решила учиться сама. Решила ничего не откладывать, не приберегать на потом, не бояться, не экономить. Сразу есть шоколадные конфеты — и никаких карамелек!
А смысла жизни решила не искать. Забить на высокие цели, отказаться от амбиций, которые здоровыми не бывают. Читать только для удовольствия, для него же разглядывать живопись и дома хороших архитекторов. Любить детей по возможности без условий. И не читать больше огромных статей и толстых книг по философии и психологии, а просто понемножку помогать себе быть счастливой.
Для начала — позволить это себе. А для самого начала — понять, что если не зажить сегодня-сейчас, то будущее никогда не наступит. Оно все время будет отступать и отступать, а я буду бежать за ним до самой смерти, как ослик за морковкой.
Мне кажется или оказалось, что от амбиций, информации и чувства вины устал весь мир? Что это тренд: люди ищут способы и поводы для радости. И счастья. Несмотря ни на что.
А ЧТО ВЫ ДУМАЕТЕ ОБ ЭТОМ?